“Сивка-Бурка” http://vesemir.blogspot.nl/2017/03/blog-post_24.html
В продолжение темы, поднятой Максимом Сухаревым в его заметке “”Предки” как безликое множество” (https://vk.com/wall-119055965_7943).
Противопоставление “традиционного” понимания Предков как “множества неразличимых существ” “современному” их пониманию как личностей – в корне неверно.
По одной простой причине – в Традиции есть и то и это. Приведу несколько примеров:
Вот фольклорный мотив из хорошо известной сказки: “Ярче всего эта фигура отложилась в сказке «Сивко-Бурко». Здесь говорится: «Отец стал умирать и говорит: „Дети! Как я умру, вы каждый поочередно ходите на могилу ко мне спать по три ночи” — и умер. Старика схоронили. Приходит ночь; надо большому брату ночевать на могиле, а ему кое лень, кое боится, он и говорит малому брату: „Иван-дурак! Поди-ка к отцу на могилу, ночуй за меня. Ты ничего же не делаешь!” Иван-дурак собрался, пришел на могилу, лежит; в полночь вдруг могила расступилась, старик выходит и спрашивает: „Кто тут? Ты большой сын?” — „Нет, батюшка! Я, Иван-дурак”. Старик узнал его и спрашивает: „Что же больш-от сын не пришел?” — „А он меня послал, батюшка!” — „Ну, твое счастье!” Старик свистнул, гайкнул богатырским посвистом: „Сивко-Бурко, вещий воронко!” Сивко бежит, только земля дрожит, из очей искры сыплются, из ноздрей дым столбом. „Вот тебе, сын мой, добрый конь! А ты, конь, служи ему, как мне служил!” Проговорил это старик, лег в могилу» (Аф. 179).”
(В.Я. Пропп. Исторические корни волшебной сказки. М.: Лабиринт, 2000. Стр. 122.)
Герою сказки волшебного коня дарят не “абстрактные” Предки, а вполне конкретный Предок – его отец.
Вот ещё один пример: “Так, в одной сказке (См. 306) читаем: «После матери братьям досталось каждому по корове. Иван-дурак взял свою корову и повел в лес к тому месту, где была схоронена мать. Привел и говорит: „Мать, нужно тебе корову?” — „Нужно, — говорит мать, — привязывай””.
(В.Я. Пропп. Исторические корни волшебной сказки. М.: Лабиринт, 2000. Стр. 122.)
Опять же, общение происходит не с “абстрактными” Предками, а с родной матерью.
В обрядовой песне поётся:
“А я етой тучи не боюся,
А я етой грозной не боюся.
А у етой туче – мой батюшка,
А у етой туче – мой родненький.
А у етой туче – моя матушка,
А у етой туче – моя родная .”
Снова мы видим обращение не к “абстрактным” Предкам, не к “родителям вообще”, а к своему отцу и своей матери.
С.В. Максимов приводит свидетельство о поминальном обряде в последний день Масленицы:
“…Чрезвычайно твердо держится обычай прощаться с покойниками… Обычай ходить на кладбище в последний день масленицы поддерживается главным образом бабами. В четвертом часу пополудни они кучками в 10 – 12 человек идут с блинами к покойникам и стараются ничего не говорить по дороге. На кладбище каждая отыскивает родную могилку, становится на колени и бьет по три поклона, причем со слезами на глазах шепчет: «Прости меня (имя рек), забудь все, что я тебе нагрубила и навредила». Помолившись, бабы кладут на могилку блины (а иногда ставят и водку) и отправляются домой так же молча, как и пришли”.
И опять мы видим обращение не к “безликому множеству”, а к конкретному человеку (к тому же, называемому по имени), чьё тело лежит в могиле.
Показателен также обычай, согласно которому невеста-сирота “перед венчанием приходила на могилу своих умерших родителей, чтобы попросить у них благословения и опеки”. (Этнолингвистический словарь “Славянские древности”. Том IV. Стр. 642.)
(О.А. Черепанова. Мифологические рассказы и легенды Русского Севера. СПб.: Изд-во С.-Петербург. ун-та,1996.):
“”Я вам расскажу, когда мой дед помирал, вот как он перед смертью. Ходит все время и сидит, глядит в угол. Глядит, глядит, говорит: «Матка, погляди-ка ты». Я говорю: «Кого-то ты в угол-то все глядишь, уставивши». А он говорит: «Погляди-ка ты, какие цветы-то красивые, от, — говорит, — и гляжу на них, на эти цветы». А я ужо и побоялась его гневить, говорю: «Да и правда, какой красивый букет, ну, красо-тища!» — и сама-то туда гляжу. Глядела, глядела, потом он и говорит: «Погляди-ка ты, говорит, на лозину * (перед домом за дорогой росла), как это занесло их, говорит, и на конях, привязывают прямо на лозинах, погляди-ко, как выделываются мужики-та». А мне тут-то смешно стало: «Да иде ж ты видишь, дед?» — «Да вот, — говорит, — вси соскочили, вси побежали на могилки».* Я уж тут его стала бояться, дед уже мертвецов видит. Потом раз прихожу я: «Куда карты-то дела?» Я говорю: «Какие карты-то?» — «Да вот сейчас наши мужики приходили». — «Какие наши?» — «Которые наши все деревенские». Я говорю: «А хто особенно?» «Да вот которые умерши». Он мне всех и пересчитал. Говорит: «Пришли, зовут меня». Я говорю: «А куда ж они тебя зовут?» — «А на лесозаготовки». Я говорю: «А что ты им сказал?» «А я, — говорит, — сказал, что я готов на лесозаготовки». — «А они тебе что?» — «Оны, — говорит, — мне сказали, что приказу нет, придет приказ, мы за тобой придем». И четверг и пятницу мне все так говорил. И от за ним пришли. Пришли это за ним в два часа ночи. Он начал справляться. На ногах справляется. Побежал на веранду, приносит оттули пинжачок летний, еще один принес, положил на подушку. Потом мне говорит: «Положи мне карты на скамейку». Положила. «Дай мне закурить». Я закурить дала, а ведь не курил. «Ну заложи мне ноги на кровать», что у него ноги как бревна были. И говорит: «Ну вот и все, — сделал крестики вот так на руках, — за мной пришли. Вот там все, я собрал, справил на лесозаготовки». А я-то говорю: «Дед, да никак ты меня оставляешь?» Уж он: «Алля, ал-ля» — доволен, доволен. Слезы покатились, покатились, все — умер. Ведь собрал все, сложил, даже духи положил, одеколон под подушку. А я говорю: «Дай-ка, а то выльешь». Я спиртом все его натирала (Новг,, Пест., Рукаты, 1990).”
“№ 18. Чудес тут было много. Раменье, тут мой дед жил. Был тут Ильюха, который утонул под Петушком. Там омут глубокий. Ильюха приходил к нам. Дед как-то осенью шел по берегу, темно было. Иду и думаю: «Ильюха тут-то утонул». Смотрю, лежит человек, Ильюха привиделся. Перекрестился, хвать руками —куча мха, а в это время кто-то бултыхнулся по рекы. Утром, думаю, какой там мох на глине, пошел, нет ничего (Новг., Любыт., Луново, 1986).”
В первом рассказе умирающий поимённо перечисляет пришедших за ним умерших, во втором – утопленника также называют по имени.
Подобных примеров из славянской Традиции можно привести ещё очень много. Впрочем, возможно, найдутся “умники”, которые попытаются списать все такие факты на “влияние христианства”. Поэтому напоследок приведу ещё одну цитату:
“Кто-то рассказывал, что Эврит говорил, будто пастух, пася скот неподалеку от могилы Филолая, слышал, как кто-то пел, и пифагорейцы не только поверили ему, но и спрашивали, каков был лад. Оба они были пифагорейцы, а Эврит — ученик Филолая. Говорят, что и Пифагору кто-то рассказал однажды о том, как ему как-то приснилось, что он разговаривает с умершим отцом, и спросил, что это значит. Пифагор честно сказал ему, что думал: «Как то, что ты разговариваешь сейчас со мной, не означает ничего, так и то, что тебе приснилось, тоже».”
(Ямвлих. Жизнь Пифагора.)
Полагаю, одновременное наличие в Традиции как восприятия Предков как личностей, так и их восприятия как “безликого множества”, объясняется просто.
Человек не знает и не помнит _всех_ своих Предков. Поэтому кто-то из них для него – личности, а кто-то – часть “множества неразличимых существ”. Для нас ведь и толпа на улице – тоже “безликое множество”.
P.S. В связи с идеей почитания исключительно “абстрактных” Предков мне вспоминается известная цитата из “101 правила неоязычника”: “Не слушайся родителей! Они поражены христианской чумой! Можно почитать только предков умерших, причём не менее 1000 лет назад”. ;)
Автор – Мирослав Курганский.
оригинал публикации на Фб – https://www.facebook.com/slavonic.neopaganism/posts/7..
